I spent that night in the inn that stands at the top of Putney Hill, sleeping in a made bed for the first time since my flight to Leatherhead. I will not tell the needless trouble I had breaking into that house — afterwards I found the front door was on the latch — nor how I ransacked every room for food, until just on the verge of despair, in what seemed to me to be a servant's bedroom, I found a rat-gnawed crust and two tins of pineapple. The place had been already searched and emptied. In the bar I afterwards found some biscuits and sandwiches that had been overlooked.

Я провел эту ночь в гостинице на вершине Путни-Хилла и спал в постели первый раз со времени моего бегства в Лезерхэд. Не стоит рассказывать, как я напрасно ломился в дом, а потом обнаружил, что входная дверь закрыта снаружи на щеколду; как я, отчаявшись, обнаружил в какой-то каморке, кажется, комнате прислуги, черствую корку, обгрызенную крысами, и две банки консервированных ананасов. Кто-то уже обыскал дом и опустошил его. Позднее я нашел в буфете несколько сухарей и сандвичей, очевидно, не замеченных моими предшественниками.

The latter I could not eat, they were too rotten, but the former not only stayed my hunger, but filled my pockets. I lit no lamps, fearing some Martian might come beating that part of London for food in the night. Before I went to bed I had an interval of restlessness, and prowled from window to window, peering out for some sign of these monsters. I slept little. As I lay in bed I found myself thinking consecutively — a thing I do not remember to have done since my last argument with the curate.

Сандвичи были несъедобны, сухарями же я не только утолил голод, но и набил карманы. Я не зажигал лампы, опасаясь, что какой-нибудь марсианин в поисках еды заглянет в эту часть Лондонского графства. Прежде чем улечься, я долго с тревогой переходил от окна к окну и высматривал, нет ли где-нибудь этих чудовищ. Спал я плохо. Лежа в постели, я заметил, что размышляю логично, чего не было со времени моей стычки со священником.

During all the intervening time my mental condition had been a hurrying succession of vague emotional states or a sort of stupid receptivity. But in the night my brain, reinforced, I suppose, by the food I had eaten, grew clear again, and I thought. Three things struggled for possession of my mind: the killing of the curate, the whereabouts of the Martians, and the possible fate of my wife. The former gave me no sensation of horror or remorse to recall; I saw it simply as a thing done, a memory infinitely disagreeable but quite without the quality of remorse.

Все последние дни я или был нервно возбужден, или находился в состоянии тупого безразличия. Но в эту ночь мой мозг, очевидно, подкрепленный питанием, прояснился, и я снова стал логически мыслить. Меня занимали три обстоятельства: убийство священника, местопребывание марсиан и участь моей жены. О первом я вспоминал без всякого чувства ужаса или угрызений совести, я смотрел на это как на совершившийся факт, о котором неприятно вспоминать, но раскаяния не испытывал.

I saw myself then as I see myself now, driven step by step towards that hasty blow, the creature of a sequence of accidents leading inevitably to that. I felt no condemnation; yet the memory, static, unprogressive, haunted me. In the silence of the night, with that sense of the nearness of God that sometimes comes into the stillness and the darkness, I stood my trial, my only trial, for that moment of wrath and fear. I retraced every step of our conversation from the moment when I had found him crouching beside me, heedless of my thirst, and pointing to the fire and smoke that streamed up from the ruins of Weybridge.

Тогда, как и теперь, я считаю, что шаг за шагом я был подведен к этой вспышке, я стал жертвой неотвратимых обстоятельств. Я не чувствовал себя виновным, но воспоминание об этом убийстве преследовало меня. В ночной тишине и во мраке, когда ощущаешь близость божества, я вершил суд над самим собой; впервые мне приходилось быть в роли обвиняемого в поступке, совершенном под влиянием гнева и страха. Я припоминал все наши разговоры с минуты нашей первой встречи, когда он, сидя возле меня и не обращая вниманий на мою жажду, указывал на огонь и дым среди развалин Уэйбриджа.

We had been incapable of co-operation — grim chance had taken no heed of that. Had I foreseen, I should have left him at Halliford. But I did not foresee; and crime is to foresee and do. And I set this down as I have set all this story down, as it was. There were no witnesses — all these things I might have concealed. But I set it down, and the reader must form his judgment as he will. And when, by an effort, I had set aside that picture of a prostrate body, I faced the problem of the Martians and the fate of my wife.

Мы были слишком различны, чтобы действовать сообща, но слепой случай свел нас. Если бы я мог предвидеть дальнейшие события, то оставил бы его в Голлифорде. Но я ничего не предвидел, а совершить преступление значит предвидеть и действовать. Я рассказал все, как есть. Свидетелей нет – я мог бы утаить свое преступление. Но я рассказал обо всем, пусть читатель судит меня. Когда я наконец усилием воли заставил себя не думать о совершенном мною убийстве, я стал размышлять о марсианах и о моей жене.

For the former I had no data; I could imagine a hundred things, and so, unhappily, I could for the latter. And suddenly that night became terrible. I found myself sitting up in bed, staring at the dark. I found myself praying that the Heat-Ray might have suddenly and painlessly struck her out of being. Since the night of my return from Leatherhead I had not prayed. I had uttered prayers, fetish prayers, had prayed as heathens mutter charms when I was in extremity; but now I prayed indeed, pleading steadfastly and sanely, face to face with the darkness of God.

Что касается первых, то у меня не было данных для каких-либо заключений, я мог предполагать что угодно. Со вторым пунктом дело обстояло ничуть не лучше. Ночь превратилась в кошмар. Я сидел на постели, всматриваясь в темноту. Я молил о том, чтобы тепловой луч внезапно и без мучений оборвал ее существование. Я еще ни разу не молился после той ночи, когда возвращался из Лезерхэда. Правда, находясь на волосок от смерти, я бормотал молитвы, но механически, так же, как язычник бормочет свои заклинания. Но теперь я молился по-настоящему, всем своим разумом и волей, перед лицом мрака, скрывавшего божество.