When we were small, Jem and I confined our activities to the southern neighborhood, but when I was well into the second grade at school and tormenting Boo Radley became passe, the business section of Maycomb drew us frequently up the street past the real property of Mrs. Henry Lafayette Dubose. It was impossible to go to town without passing her house unless we wished to walk a mile out of the way. Previous minor encounters with her left me with no desire for more, but Jem said I had to grow up some time.

Когда мы с Джимом были маленькие, мы не отходили далеко от дома, но когда я училась во втором классе и мы давно уже перестали мучить Страшилу Рэдли, нас стало тянуть в центр города, а дорога в ту сторону вела мимо миссис Генри Лафайет Дюбоз. Её никак было не обойти, разве что дать добрую милю крюку. У меня с миссис Дюбоз уже бывали кое-какие столкновения, и мне вовсе не хотелось знакомиться с нею ближе, но Джим сказал, надо же когда-нибудь и вырасти.

Mrs. Dubose lived alone except for a Negro girl in constant attendance, two doors up the street from us in a house with steep front steps and a dog-trot hall. She was very old; she spent most of each day in bed and the rest of it in a wheelchair. It was rumored that she kept a CSA pistol concealed among her numerous shawls and wraps. Jem and I hated her. If she was on the porch when we passed, we would be raked by her wrathful gaze, subjected to ruthless interrogation regarding our behavior, and given a melancholy prediction on what we would amount to when we grew up, which was always nothing.

Миссис Дюбоз жила одна с прислугой негритянкой через два дома от нас, в домике с открытой террасой, на которую надо было подниматься по крутым-прекрутым ступенькам. Она была старая-престарая и весь день проводила в постели или в кресле на колёсах. Говорили, среди своих бесчисленных шалей и одеял она прячет старинный пистолет, с ним кто-то из её родных сражался в Южной армии. Мы с Джимом её терпеть не могли. Идёшь мимо, а она сидит на террасе и сверлит тебя злым взглядом, и непременно пристанет - а как мы себя ведём? - и начнёт каркать, что из нас выйдет, когда мы вырастем, - уж конечно, ничего хорошего!

We had long ago given up the idea of walking past her house on the opposite side of the street; that only made her raise her voice and let the whole neighborhood in on it. We could do nothing to please her. If I said as sunnily as I could, "Hey, Mrs. Dubose," I would receive for an answer, "Don't you say hey to me, you ugly girl! You say good afternoon, Mrs. Dubose!" She was vicious. Once she heard Jem refer to our father as "Atticus" and her reaction was apoplectic. Besides being the sassiest, most disrespectful mutts who ever passed her way, we were told that it was quite a pity our father had not remarried after our mother's death.

А ходить мимо неё по другой стороне улицы тоже смысла не было - тогда она начинала орать на весь квартал. Ей никак нельзя было угодить. Скажешь ей самым весёлым голосом: "Привет, миссис Дюбоз!" А она в ответ: "Не смей говорить мне "привет", скверная девчонка! Надо говорить: "Добрый день, миссис Дюбоз!" Она была злая-презлая. Один раз она услыхала, что Джим называет отца просто по имени, так её чуть не хватил удар. Свет не видал таких дерзких, нахальных дурней, как мы, сказала она, и очень жалко, что наш отец после смерти матери не женился второй раз!

A lovelier lady than our mother never lived, she said, and it was heartbreaking the way Atticus Finch let her children run wild. I did not remember our mother, but Jem did — he would tell me about her sometimes — and he went livid when Mrs. Dubose shot us this message. Jem, having survived Boo Radley, a mad dog and other terrors, had concluded that it was cowardly to stop at Miss Rachel's front steps and wait, and had decreed that we must run as far as the post office corner each evening to meet Atticus coming from work.

Наша мать была о-ча-ро-вательная женщина, и просто обидно смотреть, что Аттикус Финч так распустил её детей! Я не помнила маму, но Джим помнил, он мне иногда про неё рассказывал, и от таких слов миссис Дюбоз он весь побелел. После Страшилы Рэдли, бешеного пса и всяких других ужасов Джим решил - хватит нам застревать у дома мисс Рейчел, трусы мы, что ли! Будем каждый вечер бегать на угол к почте встречать Аттикуса.

Countless evenings Atticus would find Jem furious at something Mrs. Dubose had said when we went by. "Easy does it, son," Atticus would say. "She's an old lady and she's ill. You just hold your head high and be a gentleman. Whatever she says to you, it's your job not to let her make you mad." Jem would say she must not be very sick, she hollered so. When the three of us came to her house, Atticus would sweep off his hat, wave gallantly to her and say, "Good evening, Mrs. Dubose! You look like a picture this evening."

И уж сколько раз бывало - миссис Дюбоз чего только не наговорит, когда мы идём мимо, и Джим встречает Аттикуса злой как чёрт. – Спокойнее, сын, - говорил ему тогда Аттикус. - Она больная и старая женщина. И ты знай держи голову выше и будь джентльменом. Что бы она тебе ни сказала, твоё дело не терять самообладания. Джим говорил, не такая уж она больная, больные так не орут. Потом мы втроём подходили к её дому, Аттикус учтиво снимал шляпу, кланялся ей и говорил: – Добрый вечер, миссис Дюбоз! Вы сегодня выглядите прямо как картинка.

I never heard Atticus say like a picture of what. He would tell her the courthouse news, and would say he hoped with all his heart she'd have a good day tomorrow. He would return his hat to his head, swing me to his shoulders in her very presence, and we would go home in the twilight. It was times like these when I thought my father, who hated guns and had never been to any wars, was the bravest man who ever lived. The day after Jem's twelfth birthday his money was burning up his pockets, so we headed for town in the early afternoon.

Он никогда не говорил, какая картинка. Он рассказывал ей про всякие судебные новости и выражал надежду, что завтра она будет чувствовать себя хорошо. Потом надевал шляпу, прямо перед носом миссис Дюбоз сажал меня на плечи, и мы в сумерках шагали домой. Вот в такие вечера я думала: хоть мой отец терпеть не может оружия и никогда не воевал, а всё равно он самый храбрый человек на свете. Когда Джиму исполнилось двенадцать, ему подарили деньги; они жгли ему карман, и на другой день мы отправились в город.