Jem stayed moody and silent for a week. As Atticus had once advised me to do, I tried to climb into Jem's skin and walk around in it: if I had gone alone to the Radley Place at two in the morning, my funeral would have been held the next afternoon. So I left Jem alone and tried not to bother him. School started. The second grade was as bad as the first, only worse — they still flashed cards at you and wouldn't let you read or write. Miss Caroline's progress next door could be estimated by the frequency of laughter; however, the usual crew had flunked the first grade again, and were helpful in keeping order.

Целую неделю Джим был мрачный и молчаливый. Я попробовала влезть в его шкуру и походить в ней, как посоветовал мне тогда Аттикус: если бы мне пришлось в два часа ночи пойти одной во двор к Рэдли, назавтра бы меня хоронили. Поэтому я оставила Джима в покое и старалась ему не надоедать. Начались занятия в школе. Второй класс оказался не лучше первого, даже хуже: у нас перед носом опять махали карточками и не позволяли ни читать, ни писать. По взрывам хохота за стеной можно было судить, как подвигается дело в классе у мисс Кэролайн; впрочем, там осталась целая команда вечных второгодников, и они помогали наводить порядок.

The only thing good about the second grade was that this year I had to stay as late as Jem, and we usually walked home together at three o'clock. One afternoon when we were crossing the schoolyard toward home, Jem suddenly said: "There's something I didn't tell you." As this was his first complete sentence in several days, I encouraged him: "About what?" "About that night." "You've never told me anything about that night," I said. Jem waved my words away as if fanning gnats.

Одно хорошо, теперь у меня было столько же уроков, сколько у Джима, и обычно в три часа мы шли домой вместе. Один раз возвращаемся мы через школьный двор домой, и вдруг Джим заявляет: – Я тебе кое-что ещё не рассказал. За последние несколько дней он мне и двух слов кряду не сказал, надо было его подбодрять. – Про что это? - спросила я. – Про ту ночь. – Ты мне про ту ночь вообще ничего не говорил. Джим отмахнулся, как от комара.

He was silent for a while, then he said, "When I went back for my breeches — they were all in a tangle when I was gettin' out of ‘em, I couldn't get ‘em loose. When I went back—" Jem took a deep breath. "When I went back, they were folded across the fence... like they were expectin' me." "Across—" "And something else—" Jem's voice was flat. "Show you when we get home. They'd been sewed up. Not like a lady sewed ‘em, like somethin' I'd try to do. All crooked.

Помолчал немного, потом сказал: – Я тогда вернулся за штанами… когда я из них вылез, они совсем запутались в проволоке, я никак не мог их отцепить. А когда вернулся… - Джим шумно перевёл дух. - Когда вернулся, они висели на изгороди, сложенные… как будто ждали меня. – Висели и ждали… – И ещё… - Джим говорил очень ровным голосом, без всякого выражения. - Вот придём домой, я тебе покажу. Они были зашиты. Не как женщины зашивают, а как я бы сам зашил. Вкривь и вкось.

It's almost like—" "—somebody knew you were comin' back for ‘em." Jem shuddered. "Like somebody was readin' my mind... like somebody could tell what I was gonna do. Can't anybody tell what I'm gonna do lest they know me, can they, Scout?" Jem's question was an appeal. I reassured him: "Can't anybody tell what you're gonna do lest they live in the house with you, and even I can't tell sometimes." We were walking past our tree. In its knot-hole rested a ball of gray twine.

Как будто… – …как будто кто знал, что ты за ними придёшь. Джим вздрогнул. – Как будто кто прочитал мои мысли… и знал, что я буду делать. Ведь никто не может заранее сказать, что я буду делать, для этого надо знать меня самого, правда, Глазастик? Он говорил очень жалобно. Я решила его успокоить: – Этого никто не может сказать заранее, только свои, домашние. Даже я и то иногда не знаю, что ты будешь делать. Мы шли мимо нашего дерева. В дупле от выпавшего сучка лежал клубок бечевки.

"Don't take it, Jem," I said. "This is somebody's hidin' place." "I don't think so, Scout." "Yes it is. Somebody like Walter Cunningham comes down here every recess and hides his things — and we come along and take ‘em away from him. Listen, let's leave it and wait a couple of days. If it ain't gone then, we'll take it, okay?" "Okay, you might be right," said Jem. "It must be some little kid's place — hides his things from the bigger folks. You know it's only when school's in that we've found things."

– Не трогай, Джим, - сказала я. - Это чей-то тайник. – Не похоже, Глазастик. – Нет, похоже. Кто-нибудь вроде Уолтера Канингема приходит сюда в большую перемену и прячет разные вещи, а мы их у него отнимаем. Знаешь, давай не будем ничего трогать и подождём два дня. Если никто не возьмёт, тогда возьмём мы, ладно? – Ладно, может, ты и права, - сказал Джим. - Может, какой-нибудь малыш прячет тут свои вещи от больших. Ты заметила, в каникулы тут ничего не бывает.

"Yeah," I said, "but we never go by here in the summertime." We went home. Next morning the twine was where we had left it. When it was still there on the third day, Jem pocketed it. From then on, we considered everything we found in the knot-hole our property.— The second grade was grim, but Jem assured me that the older I got the better school would be, that he started off the same way, and it was not until one reached the sixth grade that one learned anything of value. The sixth grade seemed to please him from the beginning: he went through a brief Egyptian Period that baffled me — he tried to walk flat a great deal, sticking one arm in front of him and one in back of him, putting one foot behind the other.

– Ага, - сказала я, - но летом мы тут и не ходим. Мы пошли домой. На другое утро бечевка была на том же месте. На третий день Джим взял её и сунул в карман. С тех пор всё, что появлялось в дупле, мы считали своим. Во втором классе можно было помереть со скуки, но Джим уверял, что с каждым годом будет лучше - у него сперва было так же, только в шестом классе узнаёшь что-то стоящее. Шестой класс ему, видно, с самого начала понравился: он пережил короткий египетский период - старался делаться плоским, как доска, одну руку выставлял торчком перед собой, другую заводил за спину и на ходу ставил одну ступню перед другой, а я смотрела на всё это разинув рот.