THE DOOR was ajar; they entered. "John!" From the bathroom came an unpleasant and characteristic sound. "Is there anything the matter?" Helmholtz called. There was no answer. The unpleasant sound was repeated, twice; there was silence. Then, with a click the bathroom door opened and, very pale, the Savage emerged. "I say," Helmholtz exclaimed solicitously, "you do look ill, John!" "Did you eat something that didn't agree with you?" asked Bernard. The Savage nodded. "I ate civilization." "What?" "It poisoned me; I was defiled.

Дверь не заперта, приоткрыта; они вошли. — Джон! Из ванной донесся неприятный характерный звук. — Тебе что, нехорошо? — громко спросил Гельмгольц. Ответа не последовало. Звук повторился, затем снова; наступила тишина. Щелкнуло, дверь ванной отворилась, и вышел Дикарь, очень бледный. — У тебя, Джон, вид совсем больной! — сказал Гельмгольц участливо. — Съел что-нибудь неподходящее? — спросил Бернард. Дикарь кивнул. — Я вкусил цивилизации. — ?? — И отравился ею; душу загрязнил.

And then," he added, in a lower tone, "I ate my own wickedness." "Yes, but what exactly? ... I mean, just now you were ..." "Now I am purified," said the Savage. "I drank some mustard and warm water." The others stared at him in astonishment. "Do you mean to say that you were doing it on purpose?" asked Bernard. "That's how the Indians always purify themselves." He sat down and, sighing, passed his hand across his forehead. "I shall rest for a few minutes," he said. "I'm rather tired." "Well, I'm not surprised," said Helmholtz.

И еще, — прибавил он, понизив голову, — я вкусил своей собственной скверны. — Да, но что ты съел конкретно?.. Тебя ведь сейчас… — А сейчас я очистился, — сказал Дикарь.  — Я выпил теплой воды с горчицей. Друзья поглядели на него удивленно. — То есть ты намеренно вызвал рвоту? — спросил Бернард. — Так индейцы всегда очищаются.  — Джон сел, вздохнул, провел рукой по лбу.  — Передохну. Устал. — Немудрено, — сказал Гельмгольц.

After a silence, "We've come to say good-bye," he went on in another tone. "We're off to-morrow morning." "Yes, we're off to-morrow," said Bernard on whose face the Savage remarked a new expression of determined resignation. "And by the way, John," he continued, leaning forward in his chair and laying a hand on the Savage's knee, "I want to say how sorry I am about everything that happened yesterday." He blushed. "How ashamed," he went on, in spite of the unsteadiness of his voice, "how really ..."

Сели и они с Бернардом. — А мы пришли проститься, — сказал Гельмгольц.  — Завтра утром улетаем. — Да, завтра улетаем, — сказал Бернард; Дикарь еще не видел у него такого выражения — решительного, успокоенного.  — И, кстати, Джон, — продолжал Бернард, подавшись к Дикарю и рукой коснувшись его колена, — прости меня, пожалуйста, за все вчерашнее.  — Он покраснел.  — Мне так стыдно, — голос его задрожал, — так…

The Savage cut him short and, taking his hand, affectionately pressed it. "Helmholtz was wonderful to me," Bernard resumed, after a little pause. "If it hadn't been for him, I should ..." "Now, now," Helmholtz protested. There was a silence. In spite of their sadness-because of it, even; for their sadness was the symptom of their love for one another-the three young men were happy. "I went to see the Controller this morning," said the Savage at last. "What for?" "To ask if I mightn't go to the islands with you."

Дикарь не дал ему договорить, взял руку его, ласково пожал. — Гельмгольц — молодчина. Ободрил меня, — произнес Бернард.  — Без него я бы… — Да ну уж, — сказал Гельмгольц. Помолчали. Грустно было расставаться, потому что они привязались друг к другу, но и хорошо было всем троим чувствовать свою сердечную приязнь и грусть. — Я утром был у Главноуправителя, — нарушил, наконец, молчание Дикарь. — Зачем? — Просился к вам на острова.

"And what did he say?" asked Helmholtz eagerly. The Savage shook his head. "He wouldn't let me." "Why not?" "He said he wanted to go on with the experiment. But I'm damned," the Savage added, with sudden fury, "I'm damned if I'll go on being experimented with. Not for all the Controllers in the world. I shall go away to-morrow too." "But where?" the others asked in unison. The Savage shrugged his shoulders. "Anywhere. I don't care. So long as I can be alone." From Guildford the down-line followed the Wey valley to Godalming, then, over Milford and Witley, proceeded to Haslemere and on through Petersfield towards Portsmouth.

— И разрешил он? — живо спросил Гельмгольц. Джон покачал головой: — Нет, не разрешил. — А почему? — Сказал, что хочет продолжить эксперимент. Но будь я проклят, — взорвался бешено Дикарь, — будь я проклят, если дам экспериментировать над собой и дальше! Хоть проси меня все Главноуправители мира. Завтра я уже уберусь отсюда. — А куда? — спросили Гельмгольц с Бернардом. Дикарь пожал плечами. — Мне все равно куда. Куда-нибудь, где смогу быть один. От Гилфорда авиатрасса Лондон-Портсмут идет вдоль Уэйской долины к Годалмингу, а оттуда над Милфордом и Уитли к Хейлзмиру и дальше, через Питерсфилд, на Портсмут.

Roughly parallel to it, the upline passed over Worplesden, Tongham, Puttenham, Elstead and Grayshott. Between the Hog's Back and Hindhead there were points where the two lines were not more than six or seven kilometres apart. The distance was too small for careless flyers-particularly at night and when they had taken half a gramme too much. There had been accidents. Serious ones. It had been decided to deflect the upline a few kilometres to the west. Between Grayshott and Tongham four abandoned air-lighthouses marked the course of the old Portsmouth-to-London road.

Почти параллельно этой воздушной линии легла трасса возвратная — через Уорплесдон, Тонгам, Патнам, Элстед и Грейшот. Между Хогсбэкской грядой и Хайндхедом были места, где эти трассы раньше проходили всего в шести-семи километрах друг от друга. Близость, опасная для беззаботных летунов, в особенности ночью или когда принял полграмма лишних. Случались аварии. Даже катастрофы. Решено было отодвинуть трассу Портсмут-Лондон на несколько километров к западу. И вехами старой трассы между Грейшотом и Тонгамом остались четыре покинутых авиамаяка.