THE Park Lane Hospital for the Dying was a sixty-story tower of primrose tiles. As the Savage stepped out of his taxicopter a convoy of gaily-coloured aerial hearses rose whirring from the roof and darted away across the Park, westwards, bound for the Slough Crematorium. At the lift gates the presiding porter gave him the information he required, and he dropped down to Ward 81 (a Galloping Senility ward, the porter explained) on the seventeenth floor. It was a large room bright with sunshine and yellow paint, and containing twenty beds, all occupied.

Умиральница на Парк-Лейн представляла собой дом-башню, облицованный лимонного цвета плиткой. Когда Дикарь выходил из вертакси, с крыши взлетела вереница ярко раскрашенных воздушных катафалков и понеслась над парком на запад, к Слаускому крематорию. Восседающая у входа в лифт вахтерша дала ему нужные сведения, и он спустился на восемнадцатый этаж, где лежала Линда в палате 81 (одной из палат скоротечного угасания, как пояснила вахтерша). В большой этой палате, яркой от солнца и от желтой краски, стояло двадцать кроватей, все занятые.

Linda was dying in company-in company and with all the modern conveniences. The air was continuously alive with gay synthetic melodies. At the foot of every bed, confronting its moribund occupant, was a television box. Television was left on, a running tap, from morning till night. Every quarter of an hour the prevailing perfume of the room was automatically changed. "We try," explained the nurse, who had taken charge of the Savage at the door, "we try to create a thoroughly pleasant atmosphere here-some-thing between a first-class hotel and a feely-palace, if you take my meaning."

Линда умирала отнюдь не в одиночестве и со всеми современными удобствами. В воздухе не умолкая звучали веселые синтетические мелодии. У каждой скоротечницы в ногах постели помещался телевизор, непрерывно, с утра до ночи, включенный. Каждые четверть часа аромат, преобладавший в запаховой гамме, автоматически сменялся новым. — Мы стремимся, — любезно стала объяснять медсестра, которая встретила Дикаря на пороге палаты, — мы стремимся создать здесь вполне приятную атмосферу, — нечто среднее, так сказать, между первоклассным отелем и ощущальным кинодворцом.

"Where is she?" asked the Savage, ignoring these polite explanations. The nurse was offended. "You are in a hurry," she said. "Is there any hope?" he asked. "You mean, of her not dying?" (He nodded.) "No, of course there isn't. When somebody's sent here, there's no ..." Startled by the expression of distress on his pale face, she suddenly broke off. "Why, whatever is the matter?" she asked. She was not accustomed to this kind of thing in visitors. (Not that there were many visitors anyhow: or any reason why there should be many visitors.) "You're not feeling ill, are you?"

— Где она? — перебил Дикарь, не слушая. — Вы, я вижу, торопитесь, — обиженно заметила сестра. — Неужели нет надежды? — спросил он. — Вы хотите сказать — надежды на выздоровление? Он кивнул. — Разумеется, нет ни малейшей. Когда уж направляют к нам, то… На бледном лице Дикаря выразилось такое горе, что она остановилась, изумленная. — Но что с вами? — спросила сестра. Она не привыкла к подобным эмоциям у посетителей. (Да и посетителей такого рода бывало здесь немного; да и зачем бы им сюда являться?) — Вам что, нездоровится?

He shook his head. "She's my mother," he said in a scarcely audible voice. The nurse glanced at him with startled, horrified eyes; then quickly looked away. From throat to temple she was all one hot blush. "Take me to her," said the Savage, making an effort to speak in an ordinary tone. Still blushing, she led the way down the ward. Faces still fresh and un-withered (for senility galloped so hard that it had no time to age the cheeks-only the heart and brain) turned as they passed. Their progress was followed by the blank, incurious eyes of second infancy.

Он мотнул головой. — Она моя мать, — произнес он чуть слышно. Сестра вздрогнула, глянула на него с ужасом и тут же потупилась. Лицо ее и шея запылали. — Проведите меня к ней, — попросил Дикарь, силясь говорить спокойно. Все еще краснея от стыда, она пошла с ним вдоль длинного ряда кроватей. К Дикарю поворачивались лица — свежие, без морщин (умирание шло так быстро, что не успевало коснуться щек, гасило лишь мозг и сердце). Дикаря провожали тупые, безразличные глаза впавших в младенчество людей.

The Savage shuddered as he looked. Linda was lying in the last of the long row of beds, next to the wall. Propped up on pillows, she was watching the Semi-finals of the South American Riemann-Surface Tennis Championship, which were being played in silent and diminished reproduction on the screen of the television box at the foot of the bed. Hither and thither across their square of illuminated glass the little figures noiselessly darted, like fish in an aquarium-the silent but agitated inhabitants of another world.

Его от этих взглядов пробирала дрожь. Кровать Линды была крайняя в ряду, стояла у стены. Лежа высоко на подушках, Линда смотрела полуфинал южноамериканского чемпионата по теннису на римановых поверхностях. Фигурки игроков беззвучно метались по освещенному квадрату телеэкрана, как рыбы за стеклом аквариума — немые, но мятущиеся обитатели другого мира.