AFTER the scene in the Fertilizing Room, all upper-caste London was wild to see this delicious creature who had fallen on his knees before the Director of Hatcheries and Conditioning-or rather the ex-Director, for the poor man had resigned immediately afterwards and never set foot inside the Centre again-had flopped down and called him (the joke was almost too good to be true!) "my father." Linda, on the contrary, cut no ice; nobody had the smallest desire to see Linda. To say one was a mother-that was past a joke: it was an obscenity.

После скандала в Зале оплодотворения все высшекастовое лондонское общество рвалось увидеть этого восхитительного дикаря, который упал на колени перед Директором Инкубатория (вернее сказать, перед бывшим Директором, ибо бедняга тотчас ушел в отставку и больше уж не появлялся в Центре), который бухнулся на колени и обозвал Директора отцом, — юмористика почти сказочная! Линда же, напротив, не интересовала никого. Назваться матерью — это уже не юмор, а похабщина.

Moreover, she wasn't a real savage, had been hatched out of a bottle and conditioned like any one else: so couldn't have really quaint ideas. Final-ly-and this was by far the strongest reason for people's not wanting to see poor Linda-there was her appearance. Fat; having lost her youth; with bad teeth, and a blotched complexion, and that figure (Fordl)-you simply couldn't look at her without feeling sick, yes, positively sick. So the best people were quite determined not to see Linda. And Linda, for her part, had no desire to see them.

Притом она ведь не настоящая дикарка, а из бутыли вышла, сформирована, как все, и подлинной эксцентричностью понятий блеснуть не может. Наконец — и это наивесомейший резон, чтобы не знаться с Линдой, — ее внешний вид. Жирная, утратившая свою молодость, со скверными зубами, с пятнистым лицом, с безобразной фигурой — при одном взгляде на нее буквально делается дурно. Так что лондонские сливки общества решительно не желали видеть Линду. Да и Линда со своей стороны нимало не желала их видеть.

The return to civilization was for her the return to soma, was the possibility of lying in bed and taking holiday after holiday, without ever having to come back to a headache or a fit of vomiting, without ever being made to feel as you always felt after peyotl, as though you'd done something so shamefully anti-social that you could never hold up your head again. Soma played none of these unpleasant tricks. The holiday it gave was perfect and, if the morning after was disagreeable, it was so, not intrinsically, but only by comparison with the joys of the holiday.

Для нее возврат в цивилизацию значил возвращение к соме, означал возможность лежать в постели и предаваться непрерывному сомоотдыху без похмельной рвоты или головной боли, без того чувства, какое бывало всякий раз после пейотля, будто совершила что-то жутко антиобщественное, навек опозорившее. Сома не играет с тобой таких шуток. Она — средство идеальное, а если, проснувшись наутро, испытываешь неприятное ощущение, то неприятное не само по себе, а лишь сравнительно с радостями забытья.

The remedy was to make the holiday continuous. Greedily she clamoured for ever larger, ever more frequent doses. Dr. Shaw at first demurred; then let her have what she wanted. She took as much as twenty grammes a day. "Which will finish her off in a month or two," the doctor confided to Bernard. "One day the respiratory centre will be paralyzed. No more breathing. Finished. And a good thing too. If we could rejuvenate, of course it would be different. But we can't." Surprisingly, as every one thought (for on soma-holiday Linda was most conveniently out of the way), John raised objections.

И поправить положение можно — можно сделать забытье непрерывным. Линда жадно требовала все более крупных и частых доз сомы. Доктор Шоу вначале возражал; потом махнул рукой. Она глотала до двадцати граммов ежесуточно. — И это ее прикончит в месяц-два, — доверительно сообщил доктор Бернарду.  — В один прекрасный день ее дыхательный центр окажется парализован. Дыхание прекратится. Наступит конец. И тем лучше. Если бы мы умели возвращать молодость, тогда бы дело другое. Но мы не умеем. К всеобщему удивлению (ну и пускай себе спит Линда и никому не мешает), Джон пытался возражать.

"But aren't you shortening her life by giving her so much?" "In one sense, yes," Dr. Shaw admitted. "But in another we're actually lengthening it." The young man stared, uncomprehending. "Soma may make you lose a few years in time," the doctor went on. "But think of the enormous, immeasurable durations it can give you out of time. Every soma-holiday is a bit of what our ancestors used to call eternity." John began to understand. "Eternity was in our lips and eyes," he murmured. "Eh?" "Nothing." "Of course," Dr. Shaw went on, "you can't allow people to go popping off into eternity if they've got any serious work to do.

— Ведь закармливая этими таблетками, вы укорачиваете ей жизнь! — В некотором смысле укорачиваем, — соглашался доктор Шоу, — но в другом даже удлиняем. (Джон глядел на него непонимающе). Пусть сома укорачивает временное протяжение вашей жизни на столько-то лет, — продолжал врач.  — Зато какие безмерные вневременные протяжения она способна вам дарить. Каждый сомоотдых — это фрагмент того, что наши предки называли вечностью. — "Вечность была у нас в глазах и на устах", — пробормотал Джон, начиная понимать. — Как? — не расслышал доктор Шоу. — Ничего. Так. — Конечно, — продолжал доктор Шоу, — нельзя позволять людям то и дело отправляться в вечность, если они выполняют серьезную работу.