THE HANDS of all the four thousand electric clocks in all the Blooms-bury Centre's four thousand rooms marked twenty-seven minutes past two. "This hive of industry," as the Director was fond of calling it, was in the full buzz of work. Every one was busy, everything in ordered motion. Under the microscopes, their long tails furiously lashing, spermatozoa were burrowing head first into eggs; and, fertilized, the eggs were expanding, dividing, or if bokanovskified, budding and breaking up into whole populations of separate embryos.

На всех четырех тысячах электрических часов во всех четырех тысячах залов и комнат Центра стрелки показывали двадцать семь минут третьего. В "нашем трудовом улье", как любил выражаться Директор, стоял рабочий шум. Все и вся трудилось, упорядоченно двигалось. Под микроскопами, яростно двигая длинными хвостиками, сперматозоиды бодливо внедрялись в яйцеклетки и оплодотворенные яйца разрастались, делились или же, пройдя бокановскизацию, почковались, давая целые популяции близнецов.

From the Social Predestination Room the escalators went rumbling down into the basement, and there, in the crimson darkness, stewingly warm on their cushion of peritoneum and gorged with blood-surrogate and hormones, the foetuses grew and grew or, poisoned, languished into a stunted Epsilonhood. With a faint hum and rattle the moving racks crawled imperceptibly through the weeks and the recapitulated aeons to where, in the Decanting Room, the newly-unbottled babes uttered their first yell of horror and amazement.

С урчанием шли эскалаторы из Зала предопределения вниз, в Эмбрионарий, и там, в вишневом сумраке, прея на подстилках из свиной брюшины, насыщаясь кровезаменителем и гормонами, росли зародыши или, отравленные спиртом, прозябали, превращались в щуплых эпсилонов. С тихим рокотом ползли конвейерные ленты незаметно глазу — сквозь недели, месяцы и сквозь биологические эры, повторяемые эмбрионами в своем развитии, — в Зал раскупорки, где новораскупоренные младенцы издавали первый вопль изумления и ужаса.

The dynamos purred in the sub-basement, the lifts rushed up and down. On all the eleven floors of Nurseries it was feeding time. From eighteen hundred bottles eighteen hundred carefully labelled infants were simultaneously sucking down their pint of pasteurized external secretion. Above them, in ten successive layers of dormitory, the little boys and girls who were still young enough to need an afternoon sleep were as busy as every one else, though they did not know it, listening unconsciously to hypnopaedic lessons in hygiene and sociability, in class-consciousness and the toddler's love-life.

Гудели в подвальном этаже электрогенераторы, мчались вверх и вниз грузоподъемнички. На всех одиннадцати этажах Младопитомника было время кормления. Восемнадцать сотен снабженных ярлыками младенцев дружно тянули из восемнадцати сотен бутылок свою порцию пастеризованного млечного продукта. Над ними в спальных залах, на десяти последующих этажах, малыши и малышки, кому полагался по возрасту послеобеденный сон, и во сне этом трудились не менее других, хотя и бессознательно, усваивали гипнопедические уроки гигиены и умения общаться, основы кастового самосознания и начала секса.

Above these again were the playrooms where, the weather having turned to rain, nine hundred older children were amusing themselves with bricks and clay modelling, hunt-the-zipper, and erotic play. Buzz, buzz! the hive was humming, busily, joyfully. Blithe was the singing of the young girls over their test-tubes, the Predestinators whistled as they worked, and in the Decanting Room what glorious jokes were cracked above the empty bottles! But the Director's face, as he entered the Fertilizing Room with Henry Foster, was grave, wooden with severity.

А еще выше помещались игровые залы, где по случаю дождя девятьсот детишек постарше развлекались кубиками, лепкой, прятками и эротической игрой. Жж-жж! — деловито, жизнерадостно жужжал улей. Весело напевали девушки над пробирками; насвистывая, занимались своим делом предназначатели; а какие славные остроты можно было слышать над пустыми бутылями в Зале раскупорки! Но у Директора, входящего с Генри Фостером в Зал оплодотворения, лицо выражало серьезность, деревянную суровость.

"A public example," he was saying. "In this room, because it contains more high-caste workers than any other in the Centre. I have told him to meet me here at half-past two." "He does his work very well," put in Henry, with hypocritical generosity. "I know. But that's all the more reason for severity. His intellectual eminence carries with it corresponding moral responsibilities. The greater a man's talents, the greater his power to lead astray. It is better that one should suffer than that many should be corrupted.

— …В назидание всем, — говорил Директор.  — И в этом зале, поскольку здесь наибольшее у нас число работников высших каст. Я велел ему явиться сюда в два тридцать. — Работник он очень хороший, — лицемерно свеликодушничал Генри. — Знаю. Но тем оправданнее будет суровость наказания. Повышенные умственные данные налагают и повышенную нравственную ответственность. Чем одаренней человек, тем способнее он разлагать окружающих. Лучше, чтобы пострадал один, но спасены были от порчи многие.

Consider the matter dispassionately, Mr. Foster, and you will see that no offence is so heinous as unorthodoxy of behaviour. Murder kills only the individual-and, after all, what is an individual?" With a sweeping gesture he indicated the rows of microscopes, the test-tubes, the incubators. "We can make a new one with the greatest ease-as many as we like. Unorthodoxy threatens more than the life of a mere individual; it strikes at Society itself. Yes, at Society itself," he repeated. "Ah, but here he comes."

Рассудите дело беспристрастно, мистер Фостер, и вы согласитесь, что нет преступления гнусней, чем нарушение общепринятых норм поведения. Убийство означает гибель особи, а, собственно, что для нас одна особь?  — Взмахом руки Директор охватил ряды микроскопов, пробирки, инкубаторы.  — Мы с величайшей легкостью можем сотворить сколько угодно новых. Нарушение же принятых норм ставит под угрозу нечто большее, чем жизнь какой-то особи, наносит удар всему Обществу. Да, всему Обществу, — повторил он.  — Но вот и сам преступник.