OUTSIDE, in the dust and among the garbage (there were four dogs now), Bernard and John were walking slowly up and down. "So hard for me to realize," Bernard was saying, "to reconstruct. As though we were living on different planets, in different centuries. A mother, and all this dirt, and gods, and old age, and disease ..." He shook his head. "It's almost inconceivable. I shall never understand, unless you explain." "Explain what?" "This." He indicated the pueblo. "That." And it was the little house outside the village.

Джон с Бернардом прохаживались взад-вперед на пустыре, среди пыли и мусора. (В отбросах рылось теперь уже четыре собаки). — Так трудно мне представить, постигнуть, — говорил Бернард.  — Мы словно с разных планет, из разных столетий. Мать, и грязь вся эта, и боги, и старость, и болезни… — Он покачал головой.  — Почти непостижимо. Немыслимо понять, если вы не поможете, не объясните. — Что объясню? — Вот это.  — Он указал на пуэбло.  — И это.  — Кивнул на хибару. 

"Everything. All your life." "But what is there to say?" "From the beginning. As far back as you can remember." "As far back as I can remember." John frowned. There was a long silence. It was very hot. They had eaten a lot of tortillas and sweet corn. Linda said, "Come and lie down, Baby." They lay down together in the big bed. "Sing," and Linda sang. Sang "Streptocock-Gee to Banbury-T" and "Bye Baby Banting, soon you'll need decanting." Her voice got fainter and fainter... There was a loud noise, and he woke with a start.

— Всю вашу жизнь. — Но что ж тут объяснять? — Все с самого начала. С первых ваших воспоминаний. — С первых моих… — Джон нахмурился. Долго молчал, припоминая. Жара. Наелись лепешек, сладкой кукурузы. — Иди сюда, малыш, приляг, — сказала Линда. Он лег возле, на большой постели. — Спой, — попросил, и Линда запела. Спела "Да здравствует ванна и туалет" и "Баю-баю, тили-тили, скоро детке из бутыли". Голос ее удалялся, слабел… Он вздрогнул и проснулся от громкого шума.

A man was saying something to Linda, and Linda was laughing. She had pulled the blanket up to her chin, but the man pulled it down again. His hair was like two black ropes, and round his arm was a lovely silver bracelet with blue stones in it. He liked the bracelet; but all the same, he was frightened; he hid his face against Linda's body. Linda put her hand on him and he felt safer. In those other words he did not understand so well, she said to the man, "Not with John here." The man looked at him, then again at Linda, and said a few words in a soft voice.

У постели стоит человек, большущий, страшный. Говорит что-то Линде, а Линда смеется. Закрылась одеялом до подбородка, а тот стягивает. У страшилы волосы заплетены, как два черных каната, и на ручище серебряный браслет с голубыми камешками. Браслет красивый; но ему страшно, он жмется лицом к материну боку. Линда обнимает его рукой, и страх слабеет. Другими, здешними словами, которые не так понятны, Линда говорит: — Нет, не при Джоне. Человек смотрит на него, опять на Линду, тихо говорит несколько слов.

Linda said, "No." But the man bent over the bed towards him and his face was huge, terrible; the black ropes of hair touched the blanket. "No," Linda said again, and he felt her hand squeezing him more tightly. "No, no!" But the man took hold of one of his arms, and it hurt. He screamed. The man put up his other hand and lifted him up. Linda was still holding him, still saying, "No, no." The man said something short and angry, and suddenly her hands were gone. "Linda, Linda." He kicked and wriggled; but the man carried him across to the door, opened it, put him down on the floor in the middle of the other room, and went away, shutting the door behind him.

— Нет, — говорит Линда.  — Но тот наклоняется к нему, лицо громадно, грозно; черные канаты кос легли на одеяло. — Нет, — говорит опять Линда и сильней прижимает Джона к себе.  — Нет, нет. Но страшила берет его за плечо, больно берет. Он вскрикивает. И другая ручища берет, поднимает. Линда не выпускает, говорит: — Нет, нет. Тот говорит что-то коротко, сердито, и вот уже отнял Джона. — Линда, Линда — Джон бьет ногами, вырывается; но тот несет его за дверь, сажает на пол там среди комнаты и уходит к Линде, закрыв за собой дверь.

He got up, he ran to the door. Standing on tiptoe he could just reach the big wooden latch. He lifted it and pushed; but the door wouldn't open. "Linda," he shouted. She didn't answer. He remembered a huge room, rather dark; and there were big wooden things with strings fastened to them, and lots of women standing round them-making blankets, Linda said. Linda told him to sit in the corner with the other children, while she went and helped the women. He played with the little boys for a long time.

Он встает, он бежит к двери. Поднявшись на цыпочки, дотягивается до деревянной щеколды. Двигает ее, толкает дверь, но дверь не поддается. — Линда, — кричит он. Не отвечает Линда. Вспоминается обширная комната, сумрачная; в ней стоят деревянные рамы с навязанными нитями, и у рам много женщин — одеяла ткут, сказала Линда. Она велела ему сидеть в углу с другими детьми, а сама пошла помогать женщинам. Он играет с мальчиками, долго.

Suddenly people started talking very loud, and there were the women pushing Linda away, and Linda was crying. She went to the door and he ran after her. He asked her why they were angry. "Because I broke something," she said. And then she got angry too. "How should I know how to do their beastly weaving?" she said. "Beastly savages." He asked her what savages were. When they got back to their house, Pope was waiting at the door, and he came in with them. He had a big gourd full of stuff that looked like water; only it wasn't water, but something with a bad smell that burnt your mouth and made you cough.

Вдруг у рам заговорили очень громко, и женщины отталкивают Линду прочь, а она плачет, идет к дверям. Он побежал за ней. Спрашивает, почему на нее рассердились. — Я сломала там что-то, — говорит Линда. И сама рассердилась.  — Откуда мне уметь их дрянные одеяла ткать, — говорит.  — Дикари противные. — А что такое дикари? — спрашивает он. Дома у дверей ждет Попе и входит вместе с ними. Он принес большой сосуд из тыквы, полный воды не воды — вонючая такая, и во рту печет, так что закашляешься.