THERE WAS NO DEBAUCH of drinking. Far from it. He found that he actually drank less. Something had changed. Trying to analyze it, he came to the conclusion that his last drunk had put him on the bottom, at the very nadir of frustrated despair. Now, unless he put himself under the ground, the only way he could go was up. After the first few weeks of building up intense hope about the dog, it had slowly dawned on him that intense hope was not the answer and never had been. In a world of monotonous horror there could be no salvation in wild dreaming.

На этот раз Нэвилль не запил. Наоборот. Он вдруг заметил, что пить стал меньше. Что-то переменилось. Пытаясь разобраться в этом, он пришел к заключению, что последний запой привел его на самое дно, в самый надир отчаяния, разочарования и безысходности. Отсюда не было пути вниз - разве что зарыться в землю, - теперь был единственный путь: наверх. После нескольких недель надежд и хлопот, связанных с этим псом, находясь в сумерках энтузиазма, он вновь ощутил, что великая мечта никогда не давала и не даст никакого полезного выхода, и в особенности здесь, в этом мире перманентного, непроходящего ужаса, где действительность не давала возможности даже раствориться и утонуть в своих счастливых грезах.

Horror he had adjusted to. But monotony was the greater obstacle, and he realized it now, understood it at long last. And understanding it seemed to give him a sort of quiet peace, a sense of having spread all the cards on his mental table, examined them, and settled conclusively on the desired hand. Burying the dog had not been the agony he had supposed it would be. In a way, it was almost like burying threadbare hopes and false excitements. From that day on he learned to accept the dungeon he existed in, neither seeking to escape with sudden derring - do nor beating his pate bloody on its walls.

К ужасу можно было привыкнуть, но его монотонное однообразие не давало расслабиться, и именно это и было главным препятствием. Только теперь он отчетливо осознал это. Впрочем, осознав, он стал спокойнее относиться: теперь в игре все козыри оказались раскрыты, и, оценив расклад, он мог просчитывать варианты и принимать решения. Он схоронил пса, и отчаяние не скрутило его, вопреки ожиданиям. Он хоронил лишь свои надежды, которые, ясно, были шиты белыми нитками. Он хоронил свои неискренние восторги и несбыточные мечты. И так он принял законы заточения, ставшие законом его жизни, и перестал искать спасения в безрассудных вылазках и биться головою в стены, оставляя на них кровавые следы.

And, thus resigned, he returned to work. It had happened almost a year before, several days after he had put Virginia to her second and final rest. Hollow and bleak, a sense of absolute loss in him, he was walking the streets late one afternoon, hands listless at his sides, feet shuffling with the rhythm of despair. His face mirrored nothing of the helpless agony he felt. His face was a blank. He had wandered through the streets for hours, neither knowing nor caring where he was going. All he knew was that he couldn't return to the empty rooms of the house, couldn't look at the things they had touched and held and known with him.

И так он смирился. И, отрекшись от своих иллюзий, вернулся к работе. Это случилось год назад, через несколько дней после того, как он во второй и последний раз навсегда простился с Вирджинией. Он был опустошен. Мрачно переживая свою потерю, он, безвольно сутулясь, бесцельно бродил по улицам. Близились сумерки. Он шел, едва волоча ноги, и в его походке без труда читалось отчаяние. Лицо его не выражало ничего, хотя душа молила о помощи и звала... Кого? В глазах его зияла пустота. Он бродил по улицам уже не первый день с тех пор, как понял, что не может возвращаться в свой опустевший, осиротелый дом, и ему было все равно куда идти, лишь бы не видеть этих пустых комнат и этих вещей - таких обычных и таких знакомых.

He couldn't look at Kathy's empty bed, at her clothes hanging still and useless in the closet, couldn't look at the bed that he and Virginia had slept in, at Virginia's clothes, her jewelry, all her perfumes on the bureau. He couldn't go near the house. And so he walked and wandered, and he didn't know where he was when the people started milling past him, when the man caught his arm and breathed garlic in his face. "Come, brother, come," the man said, his voice a grating rasp. He saw the man's throat moving like clammy turkey skin, the red-splotched cheeks, the feverish eyes, the black suit, unpressed, unclean.

Еще недавно они вместе трогали и изучали их... Он не мог видеть кроватку Кэтти и ее одежду, все еще висевшую в стенном шкафу. Он не мог смотреть на постель, в которой они спали с Вирджинией, на ее платья, духи и столик. Он был не в состоянии даже просто приблизиться к своему дому. Он бродил и бродил, не зная, куда идет, как вдруг оказался внутри какой-то толпы, огромной, спешащей. Какие-то люди обступили его. Один из них схватил его за руку и дохнул чесночным духом прямо в лицо. - Пойдем, брат, пойдем с нами, - сказал незнакомец громким шепотом, хрипя словно простуженный или сорвавший голос от крика. У него дергался кадык, и Нэвилль заметил тощую и потную индюшачью шею, горячечный румянец на щеках, нездоровый блеск глаз. Черное одеяние было испачкано и измято.

"Come and be saved, brother, saved." Robert Neville stared at the man. He didn't understand. The man pulled him on, his fingers like skeleton fingers on Neville's arm. "It's never too late, brother," said the man. "Salvation comes to him who . . ." The last of his words were lost now in the rising murmur of sound from the great tent they were approaching. It sounded like the sea imprisoned under canvas, roaring to escape. Robert Neville tried to loose his arm. "I don't want to..."

- Пойдем с нами, брат, и ты будешь спасен! Спасен!! Роберт Нэвилль, ничего не понимая, уставился на него, а человек тащил его за собой, намертво вцепившись рукой в его запястье. - Еще не поздно, - говорил он. - О, брат, спасать себя никогда не поздно. Спасение придет к тому... Последние его слова потонули в гуле толпы, роившейся под навесом, к которому они приближались, - словно гул моря, заточенного в брезент и шумящего, норовя вырваться на свободу. Роберт Нэвилль сделал попытку освободиться. - Но я не хочу...

The man didn't hear. He pulled Neville on with him and they walked toward the waterfall of crying and stamping. The man did not let go. Robert Neville felt as if he were being dragged into a tidal wave. "But I don't..." The tent had swallowed him then, the ocean of shouting, stamping, hand clapping sound engulfed him. He flinched instinctively and felt his heart begin pumping heavily. He was surrounded now by people, hundreds of them, swelling and gushing around him like waters closing in. And yelling and clapping and crying out words Robert Neville couldn't understand.

Ревущее море толпы поглотило их. Толпа заполняла под навесом все пространство. Топот, крики, рукоплесканья захлестывали и лишали ориентации. Ему вдруг стало дурно. Он почувствовал сердцебиение, закружилась голова, он оступился, и все поплыло перед глазами. Кругом него текла людская толпа - сотни, тысячи. Вздуваясь и опадая, людской поток хлестал вокруг него, и Роберт Нэвилль понял, что тонет, - он не разбирал ни одного слова из того, что кричали вокруг. Он вообще не понимал, что происходит.